Ах, как хлеб стоял, раболепствуя, перед ветром, рвущим колосья ржи.
Озерцо цвело, и лицом в село я уткнулся возле сырой межи.
Где-то конь заржал. Поплыла баржа по реке, что от мамки в пяти верстах.
А я на той барже был тогда блажен, да и жизнь была, как цветок, проста.
Но разросся куст, ягода в соку, потекла через пальцы чужим вином.
Бессребреник, по поребрикам я в обнимку ходил со своей виной.
Город гнал в листву, барабанов стук отзывался жалейкой в груди легко,
Свежим воздухом, ливнем, грозами, и дурманом навозным, и молоком.
Шинелькой серою с Надеждой, Верою мы укрывались летним сном.
Хватало неба нам, любови не было — она крутила не со мной.
И как-то просто мы вдруг стали взрослыми, а старики нашли заветный ключ.
В поля печальные, куда отчаянно я каждой осенью стремлюсь.
Канитель моя в гранд-отель «Хайат» покатилась клубком под Витька баян.
Но раскачалась высь, закричала выпь и очнулся я в белой палате пьян.
Санитар — «качок», раззудись плечо и сестричка — с ума от неё сойти.
И пуста уха, и черемуха мне шептала в окно: «Это сердца тиф».
Припев:
А я и знать не знал, что это добрый знак и зарывался глубже в снег
Прохладной простыни, на сердце оспины, хотелось спрятаться от всех.
А я и знать не знал, что это добрый знак и всё смотрел на купола
Златоголовые. Чума еловая меня опять к себе звала.
Ел укромно я всё скоромное и хоромов не знал, и душил свой смех.
Но прицепной вагон, как со дна багор, подхватил, потащил мою душу вверх.
И полез кормить перелесками малых пташек и зайцев, как дед Мазай.
И на меня опять сошла благодать, и опять заблестели мои глаза.
Припев:
И снова серою шинелькой с Верою мы укрываемся в ночи.
Надежда-молодость, нам с ней не холодно, любовь на выселках кричит.
Пусть подождёт та дверь, куда уйду навек, однажды взяв заветный ключ
В поля печальные, куда отчаянно теперь я больше не стремлюсь.
Пусть подождёт та дверь, куда уйду навек, однажды взяв заветный ключ
В поля печальные, куда отчаянно теперь я больше не стремлюсь.